Самое начало девяностых отличалось невиданным расцветом разнообразных партий и движений. А поскольку местные начальства тогда ещё не определились – кого давить, кого миловать, в эфир шло всё, что умел добыть достаточно поворотливый новостеец – от собрания «запрещённых» коммунистов до интервью Шухевича-младшего. Партии и партийки делали всё, чтобы быть «сообщёнными», от прессы шарахались крайне редко, а чаще просто сами шли на контакт.

С Анархисткой мы познакомились в дни ГКЧП, когда в самом центре, на пешеходной улице Соборной с раннего утра до окончания светового дня все малочисленные партии топтались на одном тенистом пятачке, натянув меж лишаистых платанов верёвки и развесив на них самодельные плакаты. Они были, как водится, непримиримыми оппонентами (на тот момент – все-всем), но в том, что деется поганое, были согласны и вышли протестовать с лёгким чувством опасности и бравадой – «ничего они нам не сделают».
Телеканал, для которого я тогда делала «женскую» передачу, пользовался оборудованием областного телецентра, камеры которого – как и многих других каналов, к слову – были в те дни заперты на складах. И меня принесло на Соборную безо всякого струмента – инстинктом очевидца, полуосознающего, что и в «провинции» сейчас можно видеть грань чего-то бОльшего. А поскольку постоянной работы у меня тогда не было, и няни – тоже, мелких я потащила с собой.

Партийцы периодически спорили между собою, выясняя, кто ближе к непонятной тогда демократии; русский и украинский вольно мешались в беседах, пестрели плакаты. Участники мини-манифестации то скандировали, то пели – в основном, протяжное украинское, Высоцкого и «Кино», да вот ещё Талькова.

Моим девчонкам было любопытно. Они неторопливо обходили дядь и немногочисленных тёть, а потом, усевшись на скамейку, негромко сплетничали. И когда обе замолкли и во все глаза уставились на новую фигуру, я проследила их взгляды и тоже озадачилась.

Среднего роста (но на высоких каблуках) яркая блондинка в чёрных джинсах и чёрной футболке с красной звездой на эффектной груди твёрдым шагом вышла из боковой улицы. Остановилась несколько поодаль от партийных группок – на солнце, надела тёмные очки и развернула роскошное чёрное с такой же звездою знамя. Нетерпеливо оглянулась. К ней торопливо рысили трое юношей в тёмном, один – с большим тубусом. На стволе ближайшего платана появились несколько тщательно исполненных плакатов. Юноши некоторое время потёрлись на углу и, получив негромкие распоряжения, незаметно расточились. Блондинка осталась, и от статуи её отличало то, что время от времени она коротко прохаживалась из стороны в сторону или кивала знакомым.

Мы познакомились, причём инициаторами выступили дочери. Они подошли к красивой тёте, и старшая попросила подержать флаг. Дама в чёрном спокойно отказала и совершенно как взрослым объяснила, почему. Мои «подсолнухи» синхронно обернулись ко мне. «Это всё твоё?» – спросила дама в чёрном...

Напарник по передаче появился, как договаривались, в полдень – забрать девчонок и немного побыть с ними у меня дома. Мы поторапливались – был слух, что явится милиция – разгонять манифестантов (разрешения градоначальство так и не дало). Анархистка сказала: «Зачем везти детей через весь город? Отведи их к моей маме за два квартала. Своих внуков у неё нет, она охотно тискает чужих». И добавила, обращаясь к девицам: «У нас есть холодный компот и собака, мягкая, как кошка». Так и сделали.
Милиция таки пришла: начальник горотдела с парой коллег. Негромко переговорил с партийцами и, потребовав, чтобы «только с 10 до 18», удалился. У него потом были неприятности, но – в духе нового времени – небольшие.
.

...Анархистка и её матушка прежде работали на одной из центральных киностудий. В конце 80-х мамино здоровье начало сдавать, и дочери велели везти её на юг, но не к морю. Они выбрали Другой Город. Кино здесь сроду не снимали, театра – два, укомплектованных наглухо, на телеканалах выходили в эфир в чём было поприличней. Работы профессиональному костюмеру не нашлось. И, деля время между приведением в порядок купленной квартиры и созданием анархистской ячейки, Анархистка стала вязать и вышивать неповторимые вещицы. В художественном салоне как раз напротив «политического» угла висели её работы – нестерпимого изящества и дороговизны. Как нетрудно догадаться, футболка и флаг были столь же уникальны.

А когда мы пришли в её квартиру – в «сталинском» доме с высоченными потолками и огромным квадратным балконом под колоннами,– стало понятно, отчего детёныши бродят по нему, как по музею. Вышитые панно, картины гладью, неизвестной (по-моему, Анархисткиной же) кисти работы маслом, лаконичные сухие букеты, карандашные наброски и портреты в овальных рамках... Дом был настолько «не из нашего времени», что в нём даже пахло по-особому, словно в соседях не тушили рыбу в затхлом томате, а в палисаднике по ночам не «отливали» пивные страдальцы. Пахло горьковатыми духами, «табачками» с балкона и немного – мамиными лекарствами.

Золотистые обои, долго державшие солнце, дополняли ощущение дворянского дома-музея. Анархистка и вправду была отдалённых голубых кровей, развеянных за советскую эпоху, но непобеждённых. Анархизм её был, похоже, природный, от самых основ личности, постепенное знакомство с литературой и более позднее – с московскими анархистами – только придали этому свойству теоретическое сопровождение.

Причём она была Анархистка настолько, что не позволяла себе навязывать эти идеи другим.

...Мы пили на широком, уставленном цветами и обвитом виноградом, балконе крепчайший кофе с любимыми анархисткой пирожными, а на брошенном по диагонали шерстяном коврике отходила от дневного жара собака, мягкая, как кошка. Девчонки уже неоднократно покатались на её широченной спине, и сейчас просто валялись, положив головы на пушистый бок. Породу её отчего-то не могла назвать и сама Анархистка (похоже, этот вопрос её никогда не волновал), а на вопрос об имени хозяйка ответила просто: «Кошка». На одном из древних языков.

Серо-бежевое крупное, невероятно мохнатое («три пары носков каждую осень» – сказала Анархистка) существо женского полу, похожее разом на тибетского терьера и эту – как её? – венгерскую этакую меховую горку, и немного – на южачиху, но покороче в морде и покруглей в рёбрах, точно, было носителем кошачьей души. Нрава она была мягкого, но независимого: когда её затискивали, она не огрызалась и даже не отпихивала надоед, а просто вставала и, пришаркивая по паркету, уходила в другую комнату. Через некоторое время ей делалось скучно, она являлась и аккуратно укладывалась поодаль, вполглаза следя за собеседниками.

Издавала она лишь изредка утробное урчание, тоже очень похожее на моторчик, работающий в кошках. Мягкая походка и манера, ласкаясь, тереться всем лицом вместо облизыванья приветствуемой персоны... Собака по имени Кошка большой кошкой, в сущности, и была. Как и её хозяйка. Очень открытая в общении, она совершенно отчётливо воспринималась как «вещь в себе»: вне времени. Вне обстоятельств. Анархистка-рукодельница – на своём цветочном балконе, в розовой подсветке уходящего заката... Уходящая натура.

Бохно И. РасСказки: Избранные рассказы и сказки. – Севастополь: Издательство «Дельта», 2014. – 344 с.